Читать рассказ лихоталь синяк
Синяк
Внуку и самому уже в этом году исполнялся «полтинник», но сегодня он со своей женой собирался на день рождения к бабушке, которая, как и они сами, жила в пригороде. Только ещё километров на двадцать дальше от города. В своё время внук каждое лето пропадал у деда с бабой. А теперь…
Особых средств на подарок у них не было. Хотя, по большому счёту, что можно подарить человеку в его 90 лет такого, чтобы произвело впечатление и запомнилось? Вот-вот… Разве что отдать дань уважения пожилому человеку. Поэтому жена предложила вариант — испечь торт.
Что они и сделали — целый вечер пекли коржи. Потом готовили крем. После чего долго и максимально аккуратно заталкивали своё «произведение» в какую-то огромную картонку.
Всё, можно ехать. И с утра пораньше супруги отправились на электричку. Они справедливо полагали, что в морозную и снежную погоду уехать было проще на транспорте, подчинявшимся определённому графику. Но то ли из-за снега, а то ли из-за праздничного (прошло только несколько дней после Нового года) настроения работников железной дороги, электричка опоздала минут на тридцать. И муж с женой основательно промёрзли.
Зато уж в подошедшей электричке они отогрелись — из девяти вагонов отапливались только три. В них и столпился народ. Очень, кстати, практично — и тепло, и не упадёшь. Да и поговорить есть с кем при желании. А то и поругаться. Чем и пользовались отдельные особы. Преимущественно женского пола. Скрашивая скучную дорогу конфликтами на самые разные темы.
Наконец приехали. Теперь ещё минут тридцать пешком. И они были на месте. Встретил их бабушкин сын, приходившийся, соответственно, внуку родным дядькой.
— Здравствуйте! Проходите, — словам соответствовал гостеприимный жест, как бы приглашающий вглубь дома.
— А бабушка где? — спросил внук (он же племянник).
— Ты ведь знаешь, что она почти не выходит. По своей комнате еле ползает. Да и с ума потихоньку сходит, — отмахнулся дядька. — Проходите в комнату, там она. И сюрприз — при этих словах дядька как-то странно посмотрел на своего племянника. А мы пока на стол что-нибудь сообразим.
В комнате и правда сидела бабушка, одиноко сгорбившись на диване, бывшего едва ли не ровесником внука. Лицо у неё было каким-то отрешённым. Или так только показалось из-за того, что она напряжённо смотрела в окно, скрывая от вошедших часть лица. Но потом она обернулась и муж с женой поначалу лишились дара речи от увиденного — левый глаз старушки отливал синевой, плавно переходящей по краям в жёлто-зелёный оттенок. Было похоже, что синяка два — один непосредственно в глазнице. Он намного свежее и насыщенно тёмно-синего цвета. А окаймлял его, начинаясь от левой скулы и наползая через височную кость под седые волосы, синяк побледнее, более размытых тонов.
А рядом с ней сидела её дочь — тот самый сюрприз — (т.е. мать внука, с которой он не поддерживал никаких отношений более года, будучи выброшенный родителями на улицу), совершенно не обращая внимания на синяк. Вполне возможно, конечно, что эту тему они уже обсудили ранее, но ведь не дура она и видела, что синяка два. Значит, либо она заодно с братом (что наиболее вероятно), либо ей совершенно наплевать на происходящее с собственной матерью.
— Бабуль, что это с тобой? Никак драться начала на старости лет? — попытался сострить внук.
Но бабушка только махнула рукой. В глазах у неё показались слёзы и она снова отвернулась к окну. А тут и дядька вошёл в комнату с бутылкой в руке:
— Ну что, отметим событие?!
— А что это за синяк у неё под глазом? — спросил дядьку племянник.
— А-а, это она ночью с дивана своего упала, — услышал он в ответ и успел разглядеть промелькнувшую на дядькином лице недобрую улыбку…
Потом они посидели немного, выпили. Только водка внуку не лезла в глотку. Он сидел за столом почти напротив своей бабушки и, глядя на её постаревшее лицо, вспоминал совсем другие времена. Тогда ещё жив был дед — бывший военный лётчик, который всю семью держал в крепких руках. Все были довольны и счастливы. Первые пять лет своей жизни внук рос у деда с бабой. После ещё лет десять он пропадал у них каждое лето, да и в учебный год не пропускал возможности съёздить к ним.
Но потом… так получилось, что в 16 лет внук угодил в тюрьму и надолго. Первая судимость была за реальную драку, а вот две другие… во втором случае он наверняка знал — кто и зачем подставил его. Третья же судимость до сих пор остаётся открытым вопросом. Наверняка он знал только, что не сделал ничего противозаконного. Зато родители и родная сестра использовали его судимости в своих интересах и вытолкали его на улицу.
Что произошло за эти годы в семье — неизвестно, но нравы в семье изменились. Раньше мысль о синяке под глазом у бабушки внуку и в голову никогда бы не пришла, а теперь и представлять себе ничего не надо — вот она, реальность.
«И что с ней делать — с этой реальностью? — подумал внук. — идти в милицию? Но в доме, где он когда-то рос, даже мысль такая казалась бредом. К тому же не исключено, что в этом случае все шишки свалят не него самого, как на ранее судимого. Милиция особо разбираться не будет — раз судимый, значит преступник по жизни… Забрать её к себе? Так ведь они сами с женой живут в съёмном доме и зависят в этом плане от хозяев. А случись что-нибудь с бабушкой — его же ещё и засудят. Да и не отдадут её. Ведь скорее всего синяки эти напрямую связаны с наследством…»
Внуку было наверняка известно, что в нотариальных конторах дедова завещания не значится и дом, в котором до сих пор живёт его дядька с семьёй, официально числится за дедом. Знал он и то, что дед его любил свою жену. Кроме того, он был далеко не такой дурак и хорошо знал своих детей. Поэтому никому из них он не мог напрямую завещать дом, чтобы не оставить жену на улице.
«Отсюда следует… А что из этого следует? — Да ничего. Кроме того, что завещание реально существует и бабушка в состоянии его изменить (но она никогда этого не сделает из любви к мужу и его памяти!). Вот и пытаются её дети повлиять на обстоятельства. Хоть и не укладывается в голове, что его дядька мог поднять руку на свою мать, но… синяки ведь реально существуют. И удариться именно этой стороной о спинку дивана, как дружно утверждали дядька с тёткой, она никак не могла, т.к. для этого ей пришлось бы совершить немыслимый кульбит в воздухе.
А следует отсюда, что ты, мил человек, дожив до пятидесяти лет, совершенно не в состоянии помочь человеку, подарившему ему незабываемое детство.
Тем не менее через пару часов внук с женой уехали, так ничего и не сказав родственникам по поводу синяка. Но всю дорогу и долго ещё впоследствии внук помнил этот синяк — обильную гематому на своей совести…
Источник
Читать
Тамара Васильевна Лихоталь Попутное поручение Когда в доме мужчина Лёшка был слабенький, часто простужался, и у него болели уши. Мама никогда не покупала ему мороженого: «Ты же знаешь, что тебе нельзя». Лёшка знал. На ночь ел гоголь-моголь с тёплым молоком. А когда Лёшка шёл гулять, мама повязывала ему платок. «Сегодня ужас как холодно, — говорила она соседке Марье Григорьевне, — я повязала Лёшеньке свой оренбургский платок». Марья Григорьевна гудела в ответ: «О-о, у меня тоже когда-то был оренбургский! Да его весь в горсти зажмёшь…» Зачем Марье Григорьевне понадобилось зажимать в горсти платок, было непонятно. Зато слово «оренбургский» она произносила так, что всем становилось ясно: лучше этого платка на свете нет. А ещё Марья Григорьевна говорила: «Плохо, когда в доме нет мужчины». Это она про Лёшкиного папу. Лёшка уходил в комнату. Прикрывал двери. Забирался с ногами на диван. …На Лёшкином столике в коробке лежат аккуратно уложенные в ватные гнёздышки яички. Разные — и побольше, и поменьше, и белые, и голубенькие, и крапчатые. Бурое в крапинку — яйцо поморника, легкокрылого бесстрашного разбойника. Так сказал папа. А вот это длинненькое зеленоватое, похожее на маленькую грушу, — кайры. Возьмёшь его в руку — тяжёлое, крепкое, в плотной скорлупе. Папа положил яйцо на край стола и слегка толкнул его. Лёшка испугался — скатится! Но оно не скатилось, а только завертелось на месте. «Не бойся, — сказал папа, — не упадёт. Кайры откладывают свои яйца на уступах скал, над морскими обрывами. И они не падают, вот какие устойчивые». В последний свой приезд папа по утрам выходил во двор делать зарядку. Лёшка сидел на подоконнике и, протирая пальцами пятаки на морозных листьях, смотрел, как папа, голый по пояс, обтирается снегом. А самому Лёшке приходится гулять в оренбургском платке. Сначала платок надевали поверх шапки и завязывали крест-накрест под мышками. Но, когда Лёшка пошёл в школу, из-за этого получился целый скандал. Гоголь-моголь с тёплым молоком Лёшка, так и быть, ел — всё-таки сладкий, хоть и надоел порядком, но платок надевать отказался наотрез. Потому что мальчишки кричали: «Платок! Платок!», визжали и смеялись. Они ведь не знали, что это не какой-нибудь обыкновенный платок, а настоящий оренбургский, которого теперь не достать. Тогда мама стала повязывать платок под шапку. Утром в раздевалке Лёшка старается поскорее сдёрнуть платок с головы и незаметно засунуть его куда-нибудь. Теперь-то он понимает Марью Григорьевну: «Да его в горсти зажать можно». В горсти Лёшка не пробовал. Зато в рукав или в карман — очень даже здорово получается. После уроков Лёшка возится, пока все не уйдут из раздевалки. Его даже прозвали копухой. Но Лёшка считал: лучше пусть «копуха», чем «платок». Хуже всего было с Олей Тереховой. Все уйдут, а Оля стоит и ждёт Лёшку. Лёшке слышно, как она нетерпеливо постукивает ботиком в деревянную стенку перегородки: — Лёш, а Лёш, скоро ты, что ль? Лёшка только пыхтит в ответ. Ну конечно, он не скоро. Попробуй-ка тут скоро. Небось рукавички потерял? Ох и растяпушка! — нараспев тянет Оля. Ничего я не потерял! — сердито бормочет Лёшка. Ещё, чего доброго, Оля сейчас явится сюда на помощь! — Не терял я, не терял, — бормочет Лёшка, а сам прислушивается: не ушла ли Оля? Вдруг уйдёт! Надоест ей ждать — и уйдёт. Но Оля стоит. Девочки её с собой звали — не пошла. Мальчишки пробовали ей кричать: «Тили-тили-тесто…» — внимания не обратила. Вот она какая — Оля! «Ну ещё немножечко постой!» — просит Лёшка Олю. Мысленно, конечно, просит, про себя. Вот уже и шапку Лёшка натянул. Торопливо провёл пальцем по лбу — не торчит ли из-под шапки белый край. Нет, ничего вроде. «Сейчас, сейчас». Лёшка наденет пальто, и они вместе с Олей выйдут из школы и пойдут домой. Им ведь по дороге. Они пройдут длинным, прямым как стрела, бульваром, по обеим сторонам которого торчат голые рогатые ветки. Оля будет шагать, размахивать портфелем, что-то говорить и смеяться. А когда она смеётся, на щеке у неё дрожит чуть приметная ямочка. Лёшка будет слушать и молчать. Говорит Оля не спеша, и Лёшке кажется — кругленькие «о» так и катятся друг за дружкой в её словах… Когда Оля пришла к ним в класс, девочки, бывало, окружат её и спрашивают: «А у вас там, где ты жила, через верёвочку прыгают?» «А то-о!» — скажет Оля и как заскачет — даже верёвки в воздухе не видать. Как хорошо, что до дому им идти долго! Они пройдут весь бульвар и поднимутся по ступенчатой, уставленной деревянными домиками улице, похожей на этажерку. И здесь на них набросится ветер. Засвистит, завоет, будет дуть в лицо. В такой ветер на Севере не летают самолёты. Хмурые лётчики сидят, нетерпеливо поглядывают в окно и просят синоптика дать погоду. «Синоптик», оказывается, у древних греков означало: «обозревающий всё вокруг». Так сказал папа. А может, Лёшка перепутал: «обозревающий всё вокруг» — это по-русски, а по-гречески — просто «синоптик». Папа тоже был синоптиком. И ведал погодой на всём побережье от бухты с красивым названием «Лебяжья» до самой Коварной Губы. В городе, где живёт Лёшка, наверно, нет синоптика, и ветер гуляет как хочет. Он всегда сторожит их — Лёшку и Олю — здесь, наверху. Налетит, начнёт толкаться или встанет на дороге невидимой стеной. А то ещё пригонит откуда-то тёмную тучу, закружит её, разорвёт в клочья, так что посыплется на голову колкая стружка снежинок. «Пурга, — думает Лёшка, — самая настоящая пурга». …На Севере с пургой шутки плохи. Разбиваются о ледяные скалы Коварной Губы рыбачьи баркасы. Падают, ломая крылья, самолёты. И папы не возвращаются домой. Оля крепко берёт Лёшку за руку, и они, пятясь и подставляя ветру согнутые спины, медленно движутся дальше, пока не придут домой. Это же надо, чтобы такая замечательная девочка приехала к ним в город и поселилась не где-нибудь, а прямо у них во дворе, в приземистом домике с высоким крыльцом! Раньше в этом домике жили какие-то сердитые люди, у которых не было детей. И Лёшка никогда и близко не подходил к соседнему крыльцу. Но этой осенью однажды после очередной простуды он вышел во двор и вдруг сразу почувствовал: во дворе что-то не так, а что именно — не поймёшь. Облетели листья с маленького клёна возле забора. Ну что ж — пора. Не в этом дело. Затвердели серебристые лужицы. Наступишь на такую лужицу — и под ногой паутинкой поползут трещинки. А солнце такое рыжее и яркое, что невольно приходится щурить глаза. Лёшка прищурился, замотал головой, и вдруг — что это? Под ресницами мелькнуло что-то синее, жёлтое, красное. Радуга? Лёшка открыл глаза и понял, что никакой радуги нет. А сверкают на солнце разноцветные стёкла над крыльцом в домике напротив. Каждый день гулял Лёшка во дворе и не замечал, что над этим крыльцом разноцветные стёкла. Всегда они были тёмные. А теперь их чисто вымыли, так же как и окна в домике. И ставни покрасили. Вот, оказывается, какая новость во дворе! Лёшка стоял и разглядывал такой непохожий на себя соседний домик и вдруг услышал: стук-стук — по стеклу. А в окне — широкий, сплюснутый стеклом нос. По бокам от носа — румяные щёки. Сверху — чёлка. Лёшка и не разглядел ничего как следует. Нос исчез. Зато через несколько минут на крыльце с цветными стёклами появилась круглолицая девочка. Зазвенела капелью: «Ха-ха-ха!» И на щеке у неё задрожала чуть заметная ямочка. Оказалось, что Оля — так звали круглолицую девочку — вместе со своими родителями переехала в Лёшкин город и будет жить в соседнем домике и учиться в одной школе и даже в одном классе с Лёшкой. |
Источник
Попутное поручение (11 стр.)
В пустой, огромной, как показалось Сене, комнате никого не было. Чернели только круглые головы юпитеров да висела во всю стену картина, на которой были нарисованы худенькие деревца, небо с облаками и островерхая скала. Откуда-то появилась высокая женщина со строгим лицом и с папиросой в руке.
— Куда-то вышел, — пожала она плечами, когда Сеня спросил Дмитрия Петровича, и отвернулась.
Сеня закрыл дверь. Но стоять ему было невмоготу, и он стал прохаживаться по коридору. Артисты по-прежнему всё говорили — наверно, про свои роли и про то, как они снимались. «Может быть, мы теперь вместе будем сниматься в этом фильме, — мелькнуло у Сени. — Вот бы здорово!»
— Бармушкин, ты что это рот разинул? — услышал он вдруг и только теперь заметил, что чуть не налетел на Лидку Ранжилову из «А».
— Ты… ты тоже здесь? — пробормотал он.
— «Тоже»! — передразнила его Лидка, сморщив нос. — Тоже. Я Катю играю. Самая главная роль в фильме. Психологическая.
Всё-то она знала, Лидка. И какой сложный фильм — одних декораций уйма, — и что съёмки будут в павильоне и на натуре, а главное — знала, что он, Сеня, будет играть какого-то Костю.
Слова так и сыпались у неё. Сеня хотел спросить у Лидки про этого Костю, но вдруг заметил, что Лидка вся какая-то жёлтая-жёлтая, на щеках красными пятнами румянец. И под глазами точно синяки. И, уставясь ей прямо в лицо, спросил:
— Ты что такая?
— Какая? — встревожилась Лидка.
— Ну, жёлтая.
— Вот чудак! Испугал прямо. Так ведь это грим. Пойдём в павильон, тебя Аглая Борисовна тоже загримирует.
Она потащила его в комнату, куда он недавно заглядывал. Сеня покорно пошёл за ней.
— Это Костя, — сказала Лидка.
И та самая женщина с папиросой улыбнулась ему:
— Что ж, очень приятно. Будем знакомы. Давайте, Костенька, я вам красоту наведу.
Она оказалась совсем не строгой. Отложила папиросу, усадила Сеню на стул и мазнула по лицу чем-то мокрым и холодным раз, потом ещё, ещё. Сеня терпеливо сидел, только жмурился.
— Посадим вам веснушечки. Очень хорошие веснушечки! — похвалила она.
Аглая Борисовна какой-то щёткой с металлическими иголками вздыбила Сене волосы так, что они топорщились во все стороны, и выстригла их с боков.
— Ага, — сказал Дмитрий Петрович над самым Сениным ухом. — Оказывается, все уже в боевой готовности. Ну-ка, покажись, хлопче. Великолепно! Великолепно! Вы просто волшебница, Аглая Борисовна! Ну, за дело, друзья! Сегодня задача такая.
Дмитрий Петрович рассказал про Катю. Эта Катя была замечательной девочкой, по крайней мере так считал тот неведомый Костя, роль которого предстояло играть Сене. По-видимому, этот Костя был чудак.
«Хочешь, я подарю тебе голубой цветок, который растёт на вершине той скалы?» — спросил Костя Катю. И это должен был спросить теперь Сеня.
Сеня нахмурился и пробормотал:
— Хочешь… я подарю тебе голубой цветок?
— Ну-ну, — сказал Дмитрий Петрович, — как дьякон в церкви. Ну-ка, ещё разок. Перед тобой стоит девочка, и ты для неё готов всё сделать. Говори по-человечески, а не бубни. Да ты не на меня смотри и не на окно, а на Катю.
Сеня поднял голову и посмотрел на Лидку. Может быть, Катя, о которой говорил Дмитрий Петрович, и была самой хорошей девочкой на свете, что же касается Лидки, то… недаром в школе её прозвали пигалицей. К тому же теперь поверх тёмных кудряшек Аглая Борисовна нацепила на Лидкину голову белые волосы, заплетённые в две толстые косы.
— Хочешь, я подарю тебе голубой цветок, который растёт на вершине той скалы?
— Ха-ха-ха! — захихикала Лидка, тряхнув белыми косами. — Тоже выискался герой!
Так полагалось сказать по роли Кате.
— Катя — неплохо, — сказал Дмитрий Петрович. — Чувствуется естественность. А Костя… Придётся повторить.
После пятнадцатого раза Сеня готов был и вправду полезть на самую вершину скалы, только бы прекратилось это мучение. Он весь вспотел. Горло у него пересохло, и голос стал хриплый. Он уже не хотел быть артистом, не хотел сниматься в кино. Он хотел только одного: чтобы всё поскорей кончилось.
А Дмитрий Петрович всё хлопал в ладоши:
— Начали!
— Хочешь, я подарю тебе… Хочешь, я подарю… — стонал Сеня.
— Та-ак, — протянул Дмитрий Петрович. — Кажется, мы приближаемся к истине. Внимание! Свет!
В лицо Сене ударил свет прожектора. Это осветители включили аппараты. Оператор Игорь присел на корточки и защёлкал. Свет слепил глаза.
— На Катю! — кричал Дмитрий Петрович. — Ты видишь перед собой только Катю… Стоп! Всё сначала.
— Хочешь, я подарю тебе… Хочешь, я подарю… — Сеня плохо позавтракал утром, и теперь у него сосало под ложечкой.
— Свет! Начали!
Сеня чувствовал, что он больше не может, слёзы подступали к горлу.
— Хочешь, я подарю тебе голубой цветок?.. — сказал он дрожащим голосом.
— Так! — крикнул Дмитрий Петрович. — Так продолжать!
— Хочешь, я подарю тебе… — умоляюще крикнул Сеня.
Через несколько секунд свет погас. Дмитрий Петрович повалился на стул, вытирая лоб, а рядом с ним на какой-то ящик опустился Сеня. Так они сидели молча, отдыхая и наслаждаясь покоем.
— А знаешь, — сказал Дмитрий Петрович, — ничего. У тебя получается. Довольно быстро отсняли сегодня.
— Быстро? — вытаращил глаза Сеня. — А разве… разве бывает дольше?
— Всё, брат, бывает, — вздохнул Дмитрий Петрович. — У нас всё бывает. Такое уж наше дело. Ну, топай домой. Тебе ведь ещё уроки учить. А завтра после школы — опять сюда.
В школе ребята набрасывались на него с вопросами. Особенно приставали девочки.
— Счастливый! Везёт же человеку! — пищали они на разные голоса. — Лида Ранжилова говорила, вы сейчас самый острый сюжетный момент снимаете.
— Интересно? Да?
— Вот медведь, даже рассказать как следует не умеет!
Дома, стоило Сене выйти на кухню, все соседки, как по команде, поворачивались и смотрели на него, будто видели в первый раз:
— Киноартист наш пришёл! Ты уж скажи, когда смотреть.
— Мы все в кино пойдём.
Сцену у скалы снимали уже почти целую неделю. Каждый раз после школы Сеня, наскоро перекусив, ехал в студию. Терпеливо сидел на стуле, пока Аглая Борисовна мазала ему физиономию чем-то мокрым и дыбом взбивала железной щёткой его волосы. Рабочие перетаскивали тяжёлые юпитеры то в один, то в другой конец студии. Оператор Игорь, взлохмаченный почти как сам Сеня, носился со своим аппаратом, то приседал, то взбирался на ящики и оттуда щёлкал. Один раз он даже чуть было не свалился со стола. Хорошо, что его ловко подхватила Аглая Борисовна. За это время Сеня — Костя произнёс всего несколько фраз насчёт того самого цветка на вершине скалы и ещё про жеребёнка Буяна, которого он вырастил.
Сеня уставал от резкого света юпитеров, от того, что ему приходилось подолгу стоять посреди комнаты и повторять одни и те же слова. Иногда ему казалось, что в этот раз он сказал всё хорошо, как надо. Но Дмитрию Петровичу, по-видимому, всё ещё не нравилось.
— Стоп! Стоп! — махал он рукой осветителям и Игорю и снова на редкость спокойным голосом начинал что-то объяснять Сене, и глаза его из-под очков смотрели устало и грустно.
Однажды во время коротенькой передышки между съёмками Дмитрий Петрович подсел к Сене и спросил, покуривая:
— Между прочим, как у тебя с учёбой?
— Ничего, — пробормотал Сеня.
— Ты того… смотри, — попросил Дмитрий Петрович. — Знаешь ведь, сниматься может только тот, кто успевает по всем предметам. Не дай бог, придётся съёмки остановить. Сам видишь. Оно, конечно, нелегко. Сдюжишь?
— Сдюжу, — сказал Сеня тихо и вздохнул. Вернувшись вечером из студии, он, несмотря на то что ему здорово хотелось уткнуться в подушку и ни о чём сегодня больше не думать, заставил себя сесть за уроки. Решил задачу, сделал русский и даже ботанику выучил: про оболочку, протоплазму и вакуоли, потому что по ботанике его могли спросить.
Дни стояли морозные, но такие солнечные, что всех тянуло на улицу. Ребята собирались после уроков в кино. В «Зените» шёл новый приключенческий фильм. Говорили — хороший.
Источник